Макс Пшебыльский, Игорь Силивра

Иду на вы

Гейзер донецкого чернозема взлетает, кажется, до небес. Ноги подкашиваются, вопреки инстинкту заставляю их нести меня в свежую воронку. Хоть какое убежище.

Огневой шквал пошел дальше, засвистели пули. Передергиваю затвор. Бежать уже поздно.

– Эй, там! Слажи аружие!

Ага, слышал уже такое. Стреляю на голос. Потом еще и еще. В рожке последний патрон, если не ошибаюсь. Ну почти последний. Шансов на спасение – ноль, хорошо хоть остальные успели отойти. А мне вот в этот раз не повезло. Накладываю жгут, пока хватит. Сколько там патронов осталось?

– Гарантируем жизнь! Сдавайся!

Как же, жизнь. Плавали, знаем. Нет, уж лучше так. Кидаю гранату.

Снова засвистели пули, бабахнула мина. Эх, вызвать бы огонь на себя, хоть десяток “кабанчиков”. Мечты, мечты… Или хоть пару бы гранат…

Аккуратно выглядываю. Дрожит трава. Ползет кто-то? Жму курок. Вскрик. И очередь в ответ. Попал? Убил, или только ранил? Чтоб его! Это вам за хлопцев!

Где-то слева, если не обманывают уши, снова шуршит трава. Веду стволом. Клацает автомат, кажется – даже как-то сочувственно. Такой он – приговор. Без суда и присяжных.

Отлаживаю ненужный уже автомат, достаю пистолет, стреляю несколько раз. Все, остальное – мне.

Господи, как же страшно! Руки дрожат, пальцы не слушаются. Тихий лязг затвора кажется громом, раскалывающим небо. Пистолет жжет ладонь, даже сквозь тактическую перчатку, стягиваю ее. Что ж, время прощаться. Выдавить из себя хотя бы слово, хотя бы мысль кажется невозможным. Образы родных будто выветрились из памяти и не идут на неслышный зов.

А что б его!

Раскрываю рот… нет, не так. Прижимаю дуло к подбородку. Удар сердца, второй, третий. Вдох-выдох. Господи, какой сладкий этот пропитанный дымом и порохом утренний воздух – никогда таким вкусным не был. Густой, хоть на хлеб мажь.

Палец жмет крючок. Больно, дьявол, как же больно! Кажется, слышу треск проломленного черепа. Открываю глаза.

Пуля пробила… небо? Мою руку сжимает другая рука. Я даже не почувствовал, как пистолет убрали от подбородка. Смотрю на незнакомца. Форма наша, прикрытое лицо, глаза под тактическими очками. Солдат прижимает палец туда, где прячутся под арафаткой губы. Жестикулирует: “Отходи”.

Ничего не понимаю. Откуда он взялся? Наших тут нет, не может быть!

Он повторяет жест. Киваю. Не знаю, выпадет ли мне шанс отблагодарить его. Скорее всего – нет. Бросаю взгляд на шеврон. Не мои крылья под парашютом, а пикирующий сокол. Как когда-то у меня… Он прослеживает взгляд, видимо замечает мое удивление. Наконец отпускает мою руку и легонько отталкивает. “Иди”, – приказывают его пальцы.

Он занимает позицию. Справа и слева, пригибаясь, перебегают еще четыре фигуры. Одновременно с этим воздух начинают рвать очереди. Сквозь грохот выстрелов отчетливо слышится “Це наша земля!”. Еще вижу, как спаситель стягивает арафатку и улыбается бледными устами. Из-под очков под самый подбородок тянется шрам.

Прошибает оторопь. В это невозможно поверить! Я узнаю его. Воспоминания всплывают в памяти и встают перед глазами. Короткое обучение, первые бои, отбор. И обещание, обещание, которое нам не суждено было сдержать…

По фигурам я узнаю остальных ребят. Балу, Локи, Кусто, Писака. И Паганини. Помню, именно благодаря мне его так и прозвали.

Паганини подмигивает. А я потихоньку ползу назад, мне тут больше нечего делать.

***

В больнице меня проведал не старый, хоть и седой мужчина с неуставным двузубом Святослава на берете. ССО не слишком любит официального волка-характерника.

Говорили. Я обещал подумать.

На следующий день я убежал с койки и сразу же отправился к побратимам. Нужно встретиться.

Вечереет. Иду по кладбищу, вспоминаю тот август четырнадцатого, когда, казалось, вычистим Украину от нечисти. Тогда тоже был вечер, был костер и была гитара. Я играл немного и Андрей, тогда еще позывной Шрам, попросил научить одной песне. Я отмахнулся в шутку, буркнул: “Перед тобой на гитаре играть – что перед Паганини на скрипке”. Ребята услышали – так и прилипло.

– Помните, хлопцы? – молчу.

Сейчас слова лишние, сейчас мысли лишние. Не лишние только воспоминания. И одинокая слеза на щеке.

Зажигаю пять лампадок, ставлю на могилы. Наливаю стаканы, накрываю хлебом. Раскуриваю три сигареты, раскладываю каждому. Паганини ложу электронную и небольшой флакончик парильной смеси. Дайвер Кусто не курил вообще. Это вам, друзья. В пластиковый стаканчик наливаю себе и раскуриваю собственную сигарету. Водка льется в желудок, но вкуса не ощущаю. Затягиваюсь дымом, застревающим комком в горле.

Все они тут. Я тогда всех узнал. “Клянемся прийти на помощь… даже сквозь смерть!”.

Писака садиться рядом, смотрит на водку, кривится.

– Такое клише, дружище. Мог быть оригинальнее.

– Ты? А как же Паганини?

– Он сказал – я лучше объясню. Знаешь, он не говорун. Да он слышит, все слышат.

– Спасибо вам, друзья…

– Мы выполнили клятву. Теперь ты…

– Я?

– Паганини так и знал, что ты не поймешь. Голос, тот, что тебе предлагал сдаться. Вспомни… вспомни где ты его слышал.

“Гарантируем жизнь”… Точно! “Мы гарантируем вам свабодный выход па каридору. Мы вам не враги, проста такой приказ…”

Да! Это же тот, что потом отдал приказ расстреливать колону!

Сволочь, я тебя непременно найду! Что бы не случилось, где угодно, но найду!

Слышите, хлопцы? Пусть я не смог вас спасти тогда, но смогу отомстить сейчас!

– Не отомстить, – качает головой Писака. – Просто зло должно быть наказано.

Да, дружище, просто зло должно быть наказано… Чтобы больше не повторилось.

Моргаю. Неужели всё привиделось? ПТСР такой? А тогда, на поле боя? Впрочем, какая разница?

Над кладбищем поднимается ветер и мне кажется, что пламя в лампадках покачивается одобрительно.

Мне снова пора менять шеврон.

Я иду с кладбища. Иду на вы.